Минздрав Хакасии записал подкаст второго сезона выпуска «Время врача» с челюстно-лицевым хирургом, заведующим отделением челюстно-лицевой хирургии Республиканской больницы им. Г.Я. Ремишевской Русланом Меллиным. Публикуем интервью с сокращениями.
ДОСЬЕ «ШАНСА»
- Обучался в Кемеровской медицинской академии.
- Говорит, что профессию выбрал спонтанно: «Тогда ходили слухи, что в Чите в армии дедовщина, и я боялся попасть в ту часть, если не поступлю. И тогда решил, что станут стоматологом… Страсть к лицам, портретам – еще со школы любил рисовать. Нравилась анатомия. Все это в совокупности подтолкнуло избрать путь врача. Но я не думал, что стану хирургом. Это все по наитию было».
- Окончил Минусинскую художественную школу.
- Несколько лет работал стоматологом в Минусинске.
- В Хакасию на работу переехал из Кузбасской больницы.
- Картины Руслана сейчас представлены на выставках в медуниверситете в Кемерово (посвящена коронавирусу) и в Москве (посвящена домашнему насилию).
___________________________
– Как развита челюстно-лицевая хирургия в Хакасии?
– Это направление в Хакасии, наверное, еще на этапе становления. До приезда нас, врачей (заведующий Алексей Тихонович собрал нас со всех регионов России), она, к сожалению, находилась в зачаточном состоянии. Был врач, но отделения не было. Имелось лишь несколько коек при ЛОР-отделении (…). Те пациенты, которые имели травмы, годами мучились, только сейчас имеют возможность обратиться за помощью (…). Есть много пациентов с деформациями лицевого скелета, с обезображивающими патологиями. Наша задача – вернуть человека к жизни, чтобы он мог работать и существовать дальше.
– У вас есть пациентка со сложным случаем: деформация челюсти после перенесенного COVID-19. Расскажите.
– Четыре часа назад из операционной вышел. Женщина пришла в сознание, и я поехал на интервью. Пациентка – из Минусинского района. Мы оказываем помощь и жителям близлежащих регионов – Красноярского края и Тывы. Эта женщина мучилась два года, перенесла ковид на ранних этапах, когда он только появился. Кровь обычно после коронавируса загустевает, и питание лицевых костей нарушается. В результате у нее верхняя челюсть полностью отгнила. Она создавала дискомфорт: неприятный запах из полости рта, свищи, из которых гной обильно ручьем бежит. Она два года пыталась где-то помощи добиться, но ее не было. Попала к нам. Пришлось удалить верхнюю челюсть, зашить имеющимися тканями. Такое, к сожалению, сейчас часто встречается. В науке статей по этому вопросу пока мало, нет четких алгоритмов, нет клинических рекомендаций. Одну статью мы отправили недавно в зарубежный журнал мирового уровня, вроде как приняли.
– Какие методики исправления повреждений есть в лицевой хирургии?
– Их множество. Повреждения надо разделить на травматические, посттравматические, приобретенные (в результате злокачественной или доброкачественной опухоли) и врожденные аномалии. Все это очень часто встречается в Хакасии.
Мы прибегаем к тем методикам, которые позволяют нам восстанавливать пациента без сторонних конструкций. Пересаживаем кости, чаще всего – ребра. Из ребра делаем каркасы для утраченных частей: уши, носы. Если не ошибаюсь, как мне передал сурдолог, пять детишек наблюдаются. Они родились без ушей. Мы договорились с Москвой, что я в конце этого года их соберу и повезу на первый этап операции по восстановлению ушного хряща из ребер.
– Расскажите об этом поподробнее? Убирается ребро в таком случае?
– Сейчас, кстати, распространена операция по удалению нескольких ребер, чтобы подчеркнуть талию. В Москве в частных клиниках это делают. Мы не само ребро удаляем, не костные фрагменты, а именно хрящевые. Из них мы модулируем по трафарету – так, как нам надо. Если на одной стороне дефект, то мы по здоровому уху ориентируемся, если нет, то по определенным размерам, которые у нас есть.
– Дети, о которых вы говорите, родились без ушей?
– Да, такое часто встречается. Называется это атрезией (отсутствие ушной раковины). Там нет слухового прохода. Просто восстанавливаем косметику (…). Если у них есть ухо на противоположной стороне со слуховым проходом, то да, дети в таком случае слышат.
– Но дети же растут.
– Это делается не за один раз. Сначала мы создаем ушную раковину, затем приподнимаем, потом увеличиваем. Все поэтапно. Таких детей, как правило, ведем до 18 лет. Очень много встречается детей с расщелинами губ – волчья пасть, заячья губа. На сегодняшний день я уже четверых (с января) проконсультировал здесь. А скольких еще я не консультировал! Это часто встречается, и этой патологии не нужно бояться, она легко устраняется. Главное, чтобы родители с нами сотрудничали, чтобы все вовремя делалось.
Не надо отказываться от ребенка. Я много встречал родителей, которые из-за этого отказывались, причем это были вторые и третьи дети. Я спрашивал у них, в чем причина, на что мне отвечали, что не будут любить так, как первого. Мне было тяжело это слышать. Отписывал их в Дом малютки… Очень много таких детей в детских домах, хотелось бы всем помочь. На следующий год мы запланировали высокотехнологические медицинские операции. Будем делать их детям.
– Какие шансы на полноценную жизнь есть у женщины без верхней челюсти?
– Восстановить эту челюсть можно. Множество частных клиник это делают. Но стоит операция баснословных сумм. Пациенты не всегда могут их потянуть. Вообще, методик много: можно пересадить ей свою же кость при условии, если питание восстановится в той области, которую мы оперировали. Также можно установить имплантанты из титана в скуловые кости. Часто это применяется в Германии, Швейцарии (…). Грубо говоря, пациент на скуловых костях кушает. Сама же челюсть может быть либо пластмассовой, либо керамической. Все зависит от пожеланий и возможностей.
– Оборудование в республиканской больнице позволяет делать сложные операции?
– (…) То, что делают в центральных регионах страны, – высокий уровень, и мы стремимся к нему. Технологии в нашей больнице позволяют это делать (…). В операционную, насколько мне известно, было вложено более двух млрд рублей. Я таких операционных нигде не видел, где был на учебе, специализациях (…).
– Мышцы часто утрачиваются?
– (…) При дорожно-транспортных происшествиях мышцы редко утрачиваются. Такие травмы редки. У меня пациентка была в 2016 году, ее мужчина топором порубил. У нее были открыты лобные пазухи, полость носа, гайморова пазуха (… ). Она месяц еще удерживалась в плену в погребе. У нее все срослось неправильно. Вот в этом случае надо было замещать дефект мышцами и кожей (…). Но тогда, к сожалению, я еще стоматологом-хирургом был. Опыта и навыков не хватало.
Отправил ее в Красноярск. Ей никто не стал заниматься: ни паспорта, ни полиса – она бездомная была, к тому же, она не особо хотела, у нее не было возможности (…).
– От чего зависит успех операции: от организма человека или рук хирурга?
– Конечно, второе. На мой взгляд, самый дорогой инструмент в операционной – руки врача. К этому я еще добавил бы осознанность пациента, который обязан выполнять рекомендации. К сожалению, мы часто встречаемся с тем, что пациенты злостно нарушают их. Случай: операция была в полости рта. Пациент через час, после того, как отошел от наркоза, побежал курить, еще сбегал в магазин и купил семечек, что в принципе противопоказано. Плюс к этому он по пути встретил друзей, с ними поговорил, а потом выяснилось, что они ковид-плюс. Конечно, в таких случаях, все старания врача идут насмарку (…).
Я встречал врачей, обладавших хорошими теоретическими знаниями, но руки – два бревна, которые ничего не могут сделать. Руки важнее, мне кажется, чем теория. Но, опять же, и без теории никуда.
– Что касается рук хирурга: это врожденный талант или мастерство, которое можно наработать?
– Отчасти талант, но по большей мере – мастерство. Руки надо тренировать. Я до сих пор свои тренирую различными упражнениями. Есть много тренажеров. Главное – было бы желание (…).
– Много жертв насилия поступает в отделение?
– Мне кажется, насилие и челюстно-лицевая хирургия – слова-синонимы. Чаще всего первый удар летит именно в голову. Последствия этих ударов исправляем мы. Бывает, за неделю и пять человек поступают, а бывает, месяц спокойно работаем, без таких пациентов. К сожалению, с серьезными травмами жертвы насилия поступают в патанатомию. Кстати, вот эта выставка, посвященная жертвам насилия (где представлены мои работы), организована девушкой, отсидевшей за убийство своего абьюзера (партнер, который унижает, допускает жестокость в отношениях, – «ШАНС»). У нее был выбор: либо она убьет, либо он ее убьет. Она первая схватила нож и нанесла несколько ранений. Женщины априори слабее мужчин, поэтому в равном бою они всегда будут проигрывать (…).
– Какая самая распространенная травма у женщин?
– Перелом скуловых костей. Если еще скуло-глазничный комплекс вовлечен, то тогда глаз проваливается, проседает, появляется двойное зрение. Это обезображивающая травма, лицо становится кривое, ассиметричное, и устранять это все тяжело. Пациент мучается и со зрением, и с движением глаз. Бывает, что и глаза не двигаются на пораженной стороне. Также часто нижнюю челюсть ломают. Она у женщин аккуратная, тоненькая, как зеленая веточка у дерева. Малейшего удара достаточно для того, чтобы ее поломать.
– Как в целом оцениваете развитие челюстно-лицевой хирургии?
– Недавно был в Центральном научно-исследовательском институте в Москве, который изучает проблемы челюстно-лицевой хирургии. Они такие операции проводят, которые не все страны зарубежные могут себе позволить. Смотрел их музей с фотографиями – к ним врачи из Европы приезжают за знаниями. Это нужно внедрять в регионы (…). Нужны молодые, бойкие врачи, которые готовы сами меняться и менять окружающих вокруг себя людей (…). Кадров много готовят, но кадры не хотят идти в бюджет (…).
– Не разочаровался в профессии?
– Давно разочаровался, но хирургия – это моя страсть. Не могу оставить эту профессию, потому что не представляю себя в другой.
– Рисование помогает отвлечься от работы?
– Это тяжелая психологическая нагрузка, когда ты видишь травмированных детей, женщин… Да и мужчин зачастую жалко бывает, потому что когда толпой одного избивают, ни одной кости на лице не остается целой. Меня, собственно, это и побудило вернуться к рисованию, достать карандаши и кисти. Помогает восстанавливаться (…). Я не художник, и я не пишу, а рисую. Мне нравится рисовать. Я больше, кстати, работаю на не медицинские темы. Пишу маслом, но это энергозатратно. К тому же, сейчас я устаю сильно, много работы как у заведующего (…).
